Холодные берега
К списку книг
лча кивнула, глядя на Хелен безумными глазами.
-- Давай, поджигай! Спасай Маркуса!
Словно услышав свое имя, мальчик у моих ног застонал, и слабо
прошептал:
-- Нет... оставьте... я тут...
От души говорит, или нет? Я не знал. Я уже совсем его не понимал.
Если он не ловкий интриган, так чего же мы все ему служим? А если ему не
дорог никто из нас, так чего из-за Луизы переживает? Ведь можем и впрямь
просьбу исполнить, оставить в Хрустальном Дворце, куда с минуты на
минуту ворвутся преторианцы...
Луиза протянула факел к толкачу.
-- Дальше, дальше держись, сожжет! -- закричала Хелен. -- И сразу ко
второму...
Запальный шнурок вспыхнул, начал разбрасывать искры.
Сестра-настоятельница метнулась под высокое брюхо машины, выскочила с
правой стороны, стала тыкать в болтающийся шнурок. Я заметил, что запалы
разной длины, видно Хелен специально подгадывала, чтобы оба толкача
вспыхнули одновременно.
Загорелся второй шнурок. Луиза опустила руку, тупо глядя на бегущий к
толкачу огонек... И вдруг, кинув факел, бросилась к кабине, распахнула
дверцу.
-- Уйди! -- крикнула Хелен.
-- Пусти! Держать буду, не улетишь, в стену врежешься! Пусти меня!
Вот так святая... вот так самопожертвование!
Вцепившаяся в кабину Луиза явно не запугивала. Ей хватило бы сил,
чтобы придержать с одного боку хрупкий планёр, и не позволить нам
нормально взлететь. Вот только хватит ли на это духу?
-- Помилуй, Господи... -- только и сказала Хелен, сдвигаясь на своем
сиденье. Луиза вмиг села рядом, одной рукой уперлась в панель перед
собой, другой схватилась за плечо летуньи. Та даже не заметила этого.
Толкачи взревели, оба сразу, планёр вздрогнул, и летунья рывком
повернула рычаг, зажигая остальные заряды.
Планёр заскользил по натертому паркету, вперед, к проему.
Глава четвертая, в которой Хелен вновь демонстрирует чудеса
мастерства, но то, что делает Маркус -- все превосходит.
Сколько раз я уже видел, что с людьми жажда жить делает, а все равно
не перестаю удивляться.
Самопожертвование, самоотречение -- это уж больше для деяний святых и
для детских сказок. Нет, оно бывает, конечно. Но обычно в горячке боя, в
приступе ярости. Тогда и впрямь -- солдат простой, за которым ни
древности рода, ни дворянской чести, грудью на пулевик ложится, путь
товарищам пролагая. Тогда в горящее здание кидаются, в омут прыгают, с
усмешкой на казнь идут. Ярость! Ярость и ненависть -- вот они лишь и
творят настоящее самопожертвование.
А чтобы любовь и благочестие... нет, не знаю.
Не приходилось видеть.
Думал, хоть сестра Луиза, что после светских неудач к духовным делам
амбиции свои обратила, пример покажет... Какое там.
В реве толкачей, поджигая за собой пол, мигом затянув дымом весь зал
воздухоплаванья, несся планёр к выбитому Словом проему. И был он
перегружен так, как его ученые создатели и помыслить не могли. Два с
половиной центнера, даже побольше, наш общий вес. И не с планёрной
полосы взлетаем, без катапульт и канатов, а на четырех толкачах, что, в
общем-то, совсем не для взлета предназначены.
Сила в них была огромная, что уж тут спорить. Только главная беда,
видно, в другом крылась. Посмотрел я на крылья двойные, между которыми
грохотали огненные струи. И понял, о чем тревожилась Хелен.
Все равно, будто в хрупкую двуколку запрячь четырех могучих коней.
Им-то радость мчаться по дороге, невесомый груз тащить. А вот каково
легкой повозке?
Крылья планёрные, из тонких реек и растяжек собранные, материей
обтянутые, под напором толкачей выгибались и вибрировали, вот-вот
отвалятся. Весь планёр скрипел и стонал, жалуясь на злую судьбу.
Казалось, миг -- и оторвутся крылья, унесутся сквозь проем, преторианцев
пугая, а мы в кабине по инерции прокатимся, да и рухнем вниз...
-- Луиз