Холодные берега
К списку книг
редо мной чист, если чистосердечно раскается", а про вторую дюжину
промолчал. Можно, конечно, и перед Домом провиниться -- только какую
крайность измыслить мальчишке, чтобы Дом рассердить?
На всякий случай я от Марка отодвинулся. Если у паренька с головой не
в порядке, то придется стеречься. Ему миг нужен, чтобы Словом в Холод
потянуться и нож достать. А что я против стали -- в темноте, когда
своего носа не видишь?
-- Не бойтесь, -- сказал мальчишка, и я от такой наглости дернулся.
Но смолчал -- что поделать, и впрямь ведь боюсь. Хоть чуть-чуть бы
света, хоть щелочку в палубе, лампадку на другом конце трюма -- ко всему
привычен, по саксонским подземельям ползал, в курганах киргизских
копался, китайские дворцы ночами обчищал -- когда одна смальта фосфорная
с потолка светила... Но нет ничего -- и сиди, жди, не вонзится ли в бок
кинжал.
-- И за какие же такие дела тебя вешать должны?
-- Мое дело.
-- Это верно. Только чего теперь боишься? Приговор получил, в корабль
сел, до Островов почти доплыли. Чуешь, как волны бьют? Это уже
прибрежная качка, лоцман неопытный, боится ночью в бухту входить.
-- Если они поймут... там...
-- И что? Клипер вдогонку за тобой снарядят? Велика птица! Пошлют с
оказией приказ повесить на месте, или обратно отправить.
-- Может и клипер, может и планёр.
Ну-ну. Со всяким бывает. Помню одного типчика, тот девицу соблазнил,
так в камере трясся -- "повесят меня, повесят"... А получил плетей, да и
поплелся домой.
-- Ложись-ка спать, -- велел я, будто Марк сам на разговор напросился
и с койки слез. -- Завтра силы понадобятся. Учти -- хитрость хитростью,
а если бегать не умеешь -- конец.
Подсадил я мальчишку обратно на койку, цепь громко забренчала, и уж
теперь точно не один каторжник проснулся. Заворочались, закашляли,
закряхтели, кто-то сонно выругался. А я прилег, между делом щепкой своей
верной замок закрыл, и задумался.
Великое дело -- Слово знать. Не раз я таких видал, только обычно
поверх голов. На войне, когда по молодости в армию затесался. Или из
темного угла в чужом доме, молясь Сестре, чтобы прошел мимо хозяин, не
вынуждал грехи множить.
А вот так, рядом, за руку держа, когда Слово шепчут и в Холод лезут
-- никогда. Был, правда, Гомес Тихой, лихим делом промышлявший, но не
зверствовавший. И пили вместе, и гулянки устраивали. А потом нашли его в
переулке, так изрезанного и исколотого, что всякому стало ясно -- Слово
пытали. На лице у Гомеса улыбка застыла, страшная, злая. Видно, все
вытерпел, а Слово не открыл...
Но мальчишке-то, мальчишке откуда знать? Отец подарил? Тогда точно --
из аристократов. Ах Шутник, ко мне приглядывался, на Плешивого
посматривал, а кто Слово скрывает -- не понял. Значит, такой твой
фарт...
Накормили нас торопливо и откровенной дрянью. Осмелели морячки, бунта
больше не боятся. Шутник сам принес котел с клейкой кашей, даже не
сдобренной рыбой, и миски. Стоял у дверей, поглядывал, как каторжники,
морщась, набивают животы, плеточку баюкал. Корабль слегка покачивало на
волнах, но лениво -- даже те, кто маялся морской болезнью, повеселели.
Отшумел уже, спуская якорь, кабестан, и совсем рядом, за бортом,
слышались приглушенные голоса. И то верно, не только нас, скот рабочий,
привезли, -- еще и провиант столичный для офицеров, оружие, одежду,
инструменты. Городок-то не такой уж и малый, близ гарнизона многие
кормятся.
-- Ну, пора! -- Шутник изобразил самую разлюбезную улыбку. -- Рад я
за вас, ворье несчастное. Честным трудом вину искупите -- обязательно
назад отвезу.
-- Не задерживайся только, -- буркнул Локи. Еще вчера мог бы и
плеткой за дерзость получить, а сегодня с рук сошло.
Шутник двинулся по трюму, останавливаясь у занятых коек и отпирая
цепь. Человек