Звезды - холодные игрушки
К списку книг
ине -- очень много легкого, белесого пепла.
-- Хорошо, дед.
-- И возьми эти альбомы, -- вздохнул дед. -- Вынеси в сад. Сожги. В
комнате не хочу, слишком много вони.
Он что, серьезно?
-- Не хочу, чтобы чужие руки лапали наши лица, -- сказал дед. -- Ты
уж прости старика. Пленки где-то есть, потом распечатаем все заново...
если вернемся.
-- Дед...
-- Петя, прошу тебя.
Я колебался.
-- Или мне самому тащить их в сад? -- тонко закричал дед. -- А?
Самому?
...С грудой альбомов я вышел из дома. Маши внизу уже не было, и
рептилоида тоже. Я оттащил альбомы в дальний угол сада, где в детстве
жег костры и строил каждое лето шалаш. Бросил их на жухлую траву.
Что-то чудовищное в этом было, противоестественное. Человеку не
стоило придумывать фотографии -- зная, что порой их приходится жечь. С
распахнувшихся страниц на меня смотрели лица -- деда, родителей, меня
самого, знакомых и незнакомых людей... Вот дед, еще нестарый, на
каком-то конгрессе. А вот... надо же... с Даниловым! Совсем молодым, но
каким-то сжавшимся, неловким, отводящим от объектива взгляд. Не любил я
смотреть старые снимки -- а зря.
Я достал из кармана спички, которые торжественно вручил мне дед, и
тут взгляд упал на фотокарточку родителей. Со мной на руках. Уменьшенная
копия той самой фотографии, что висит у деда в кабинете.
Нет уж!
Нагнувшись я надорвал пластиковый лист и вытащил фотографию. Она
полетит со мной. Огню и так хватит пищи.
Под фотографией оказался сложенный вчетверо, пожелтевший от времени
лист. Я вытащил и его, осторожно развернул -- и сердце сжалось.
Это была вырезка из газеты. Статья под названием "Президент
соболезнует... с борта "Боинга". На черно-белой фотографии было какое-то
железное месиво в овальной воронке, окруженной поломанными деревьями.
Правильно дед сделал, что не показывал мне этой газеты. Я отвел
взгляд. Сглотнул пересохшим горлом тоскливый комок из боли и вины.
Сложил листок, и вместе с фотографией спрятал в карман.
Горели альбомы плохо. Конечно, сплошной пластик. Пришлось сходить в
гараж, и плеснуть на альбомы бензином. Я посидел у огня, грея озябшие
руки, но дым был слишком едким.
Память -- она всегда плохо горит.
Долго ли собираться, когда уходишь навсегда?
Чистое белье, пара рубашек... в полет все равно уходить в форме.
Компакт-диск со всякой ерундой -- юношескими стихами, начатым и
заброшенным навсегда романом, какими-то письмами, записями любимых игр.
Пара дисков с музыкой. Жаль будет, если при обысках "потеряют" мою
коллекцию. Впрочем, там в основном классика, а не попса, может и
уцелеет...
Все уместилось в дипломате, как обычно. Когда уходишь на день и когда
уходишь навсегда -- имущество теряет смысл. Это не поездка на курорт.
Я поднялся наверх и попрощался с дедом. Если все будет нормально, то
завтра мы увидимся. Дед продолжал рыться в своем хламе. Я хотел было
сказать, что нашел вырезку, потом передумал. Ему тоже тяжело вспоминать.
Внизу меня ждала Маша, и на этот раз -- без пистолета.
-- Хотела извиниться, -- начала она.
Я стоял по-дурацки, на ступеньках, нависая над ней. Но обходить
девушку было бы не тактичнее.
-- Да ерунда, -- пожал я плечами. -- Ты извини. Я вспылил.
-- Просто я очень переживаю за успех операции, -- сказала Маша. --
Обидно, если все сорвется из-за ерунды... извини, в общем.
-- Ты очень хорошо относишься к деду. Маша, вы давно знакомы?
Она замялась.
-- В какой-то мере. Я обучалась под эгидой Фонда Хрумова. Так что
твой дед платил за мое обучение... за все, в общем, платил. Но дело
совсем не в этом!
-- Понимаю, -- я коснулся ее плеча. Почему-то мне казалось, что
такой, товарищеский жест, ей понравится. -- Все нормально. Встретимся в
Свободном.
Маша кивнула