Искатели неба - 2
К списку книг
- вроде бы такая же точно улица... только это уже Рим.
- И куда пойдешь, Йене? - спросил я.
- Не знаю.
- В Данию, на родину, отправишься?
- Нечего мне там делать.
Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йене. Что сказать - я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах приходилось обитать. Попал в камеру не беда, бежал - снова в родной стихии. А Йене, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе непривычен.
- Ты мне помог, что уж говорить, - быстро сказал я. Не хватало чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников - Теперь снова за мной должок. Я тебе помогу на воде скрыться.
- А от ада тоже скроешь? - Губы Йенса дрогнули в презрительной усмешке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
- Все там будем. А пока ты - живой. И сын твой не пострадал. Зачем раньше времени горевать?
Мы миновали ворота - никто на нас и не глянул, тревоги пока не объявляли.
- Зачем горевать... - задумчиво сказал Йене. - Не в том дело. Мне уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я того... и я, и сын...
Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как дело серьезно встанет - об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им дорог, - всю мораль забывают. Но только опасность проходит - снова за старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это так выходит - кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть - а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, - бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим отрезвил - дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там полег тоже, все к тому шло.
Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то миг выплеснуть из себя благородный поступок?
Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так, что корка осыпается.
Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора, грязь и мирт вперемешку! По душе его?
Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший, в вечные льды попадет?
- Не знаю я, Йене, - сказал я. - Ничего я не знаю и ответить не могу.
Может быть, ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот, зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не святой, но и не душегуб.
Он посмотрел на меня - в глазах теперь не было мертвой пустоты, там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
- Если бы я знал...
- Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на земле не делается.
- Так то на земле, а мы под землей были. Я прошел еще шагов пять, прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь делать?
- Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз долой убрать - схватили бы в воротах.
- Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар...
- А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все вр