Стеклянное море
К списку книг
ать
вопросы другим.
Я начинаю. А ты поставишь точку - там, где сочтешь нужным.
Захлопнув книгу, я задумчиво повертел ее в руках. Совсем небольшая,
страниц сто... Но в тяжелом переплете из темно-зеленого бархата, с
тиснеными золотом буквами: "Книга Гор". Имя автора нигде не стояло.
Неужели эта доморощенная философия была библией целого поколения? Может, я
чего-то не понимаю? Не дорос до этой книги, как переросло ее нынешнее
поколение? Наверное, было время, когда людям - и взрослым, и детям -
хотелось ощутить себя кем-то: пусть лишь диким виноградом, или дорожной
пылью, или ржавчиной на безукоризненной стали общества?
Взглянув на часы - время еще было, я вновь открыл маленький томик.
Наугад, где-то посередине...
Я вспоминала. Последняя ночь в последнем доме, который был мне
родным: время памяти. Ласково светил ночник, и блуждали по коридорам шаги
- я не могла их слышать, но знала, что они есть. Не говорите, что я не
умею любить. Не думайте, что я не хотела быть благодарной. Но у свободы
нет рамок, а значит - у меня не осталось выбора. Я брала книги с полок -
древние книги, залитые в прозрачный пластик. На них можно лишь смотреть,
но если разорвать оболочку, то бумага истлеет, сгорит. Я не хочу судьбы
консервированных книг. Лучше быстрая жизнь, чем медленная смерть.
Потом я снимала с другой полки репринты - крепкие и надежные, не
боящиеся огня и воды. Никто не отличит их от подлинников - возможно, это и
к лучшему. В книге важны только два цвета - черный и белый. Желтая патина
времени нужна лишь нашему самолюбию. Я открывала книги наугад - и читала
то, что должна была прочесть в эту последнюю ночь. Прочесть, чтобы
отринуть. Прочесть и поверить.
Остаться собой.
Никогда не думай, что при помощи слов ты можешь сгладить свои
недостатки или придать блеск своим достоинствам... Человеку, который
ничего о себе не рассказывает или рассказывает все, никто ничего не
доверит.
Я взяла слова, чтобы рассказать все. Не верьте мне. Не доверяйте
своей души. Но горячий воск слов на моих руках. И когда слова остынут,
превратятся в черные на белом тени, они сохранят отпечаток ладоней.
Читайте с моих рук... Мне смешны и дороги книги, отрицающие власть
слова. Безумны слова, отрицающие власть книг. Я жила их жизнью - прежде
чем начать свою. Меня учили любви слова, прошедшие сквозь века. Я знала -
это про меня.
Это из меня слепили живой цветок, счастливый цветок, и я ждала тепла,
которое заставит раскрыться. Но не было тепла - наверное, оно осталось с
теми, кто умел любить и страдать. С теми, кто видел в любви живой цветок,
с теми, кто находил о любви слова, заставляющие любить, с теми, кто
говорил о гибели любви так, что хотелось умереть.
Как я ненавидела писателей, заставляющих придумывать хорошие
окончания к их книгам! Как я влюблялась в них - они не умели лгать... Как
любила их героев - писатели могли умереть, а книги жили...
"Он понял, что нужно разжигать огонь", - сказали о моем герое, моей
книжной любви. В наше время не любят разжигать огонь. Говорят, что пламя
устарело вместе с колесом.
Я научусь разжигать огонь. А колесо мне не жалко. Лучше ходить по
земле.
Я медленно отложил "Книгу Гор". Чертовщина какая-то. Не могли мы с
жившей почти через век после меня Салли Дженнингс любить одни и те же
книги. Ну а цитаты из Честерфилда... Юный гений, супервундеркинд, роддер
номер один Салли Дженнингс конечно не могла читать философа восемнадцатого
века. Но мне-то его книга попала в руки случайно. Любой из моих приятелей
в том далеком - Господи, каком нереально далеком! - двадцатом веке при
слове "Честерфилд" воскликнул бы: "Отличные сигареты!" Что же получается -
книга писалась для меня?
Мысль вползла в сознание х