Холодные берега
К списку книг
на грани тепла и холода.
Самые красивые в мире вещи -- хрупче стекла и мимолетнее снежинки на
ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется
подбрасывать веток -- всему отмерен свой срок. Так проливается первый
весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист,
чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду,
ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.
Какой из меня поэт...
А все таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий,
проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро
египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные
ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми
руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому
что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп,
наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую
умирающую красоту, что нельзя трогать.
Может потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой
египетской чахоткой других грабителей пирамид?
Да, я такую красоту вижу редко, значит -- не поэт.
Но если уж вижу -- то останавливаюсь. Вот барон-лекарь говорил о
знаке... до сих пор вздрагиваю, как пойму, что едва не получил заряд
картечи в лицо. А для меня такой знак не в давшем осечку пулевике, не во
внезапном озарении -- оно ведь может и с темной стороны Бога, с ледяных
адских пустынь, явится. Для меня такой знак -- мимолетная красота, в чем
бы она ни была -- в блеске алмаза под лучом потайного фонаря, в
кроваво-алых ягодах на присыпанном снегом кусте, в человеческом слове
или жесте. Или как сейчас -- в прозрачном, словно до Бога протянувшемся
небе, с редкими перышками облаков, с ползущей над нами белой птицей
планёра...
-- Эй, морячок, задери голову! -- крикнул кучер. -- Глянь, летун над
нами!
Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словно ржавая пила,
нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма...
-- Вижу...
Планёр вдруг дернулся, ускоряя полет. За ним потянулась дымная
полоса.
-- Храни, Искупитель... -- испуганно сказал возница, безжалостно
защелкал кнутом, прибавил бранное слово. -- Эй, моряк, чего он, --
горит, что ли?
Неужели и я был так высоко, в чистой дали, пусть даже корчась от
страха -- но все равно, паря между землей и небом? Почему страх мешал
мне оглядеться, увидеть плывущий вокруг мир?
-- Нет, не горит, летун толкач включил... торопится, или восходящий
поток ищет... Помолчи, ладно?
Кучер замолчал. Не обиженно, а скорее с уважением. Видно счел, что
морячок не так уж и прост, раз в планёрах разбирается.
-- Далеко, высоко... -- прошептал я.
Вот это -- мой знак. Только понять бы, что значит...
Прощальная красота осеннего неба ушла. Вернулась тряска, стук копыт,
холодный ветер, уносящийся вдаль планёр. Я закрыл глаза, и уснул.
Потому мне и не быть поэтом, что я в один миг о красоте думаю, а в
другой -- о бренном теле и всех его потребностях.
Когда дилижанс покатил по лионской мостовой, тряска стала совсем
невыносимой. Я вынырнул из сна, но продолжал лежать, сумрачно размышляя
о своей дурацкой натуре. Надо, надо бежать! Решил ведь -- так чего
сейчас придумывать всякие отговорки?
Дилижанс вкатился под исполинский козырек из стекла и дерева --
конная станция здесь была новая, огромная, одним видам внушающая
путникам уважение. Вспомнилось сразу, что совсем рядом была пивная, где
подают прекрасные жареные колбаски с легким светлым пивом. Видно, весь
завтрак за дорогу успел у меня в животе утрястись.
-- Выходите, господа, -- говорил внизу добрый кучер. -- Как поездка?
Я уж прошу прощения, если растряс, тут дорога совсем разбита,
безобразие...
-- Ничего, -- отозвался кто-то из